Джаз: от любви до отвращения - один шаг

Ни один из других музыкальных жанров не заставляет людей высказываться так резко против - или резко за. Но почему? Страстный любитель джаза с одной стороны и меломан, не переносящий этот жанр, с другой - два музыкальных критика рассказали сайту BBC Culture о своих чувствах к джазу.

Почему я люблю джаз

Майк Хобарт, джазовый критик газеты Financial Times

Первым музыкальным стилем, ударившим меня под дых, был рок-н-ролл. Литтл Ричард, Элвис Пресли – ну, вы понимаете. Но скоро этот стиль стал размываться, из него ушла энергия. И вот тогда друг дал мне послушать альбом Ray Charles at Newport, записанный живьем на джазовом фестивале в США - и я снова был потрясен.

Дело было в начале 1960-х, я тогда был тинейджером и жил на севере Лондона. Когда я услышал тостинг Рэя Чарльза и Маржи Хендрикс в песне Night Time is the Right Time, и как Дэвид Ньюман рубил блюз на саксофоне, я понял, что попал. Я погрузился в джаз из-за того ощущения жизни и души, которые он дарил мне, стимулируя и мозг, и тело.

Я до сих пор помню первый джазовый концерт, на который я сходил: ансамбль Хамфри Литтлтона играл в лондонском клубе Marquee. Атмосфера на этом мероприятии меня просто поразила. Меня учили, что музыку либо читают с нотного листа, либо учат наизусть. Но в данном случае все было в руках музыкантов: они придумывали на ходу. Позднее я понял, что это и есть импровизация - великая коллективная эстетика джаза, творящая порядок в движении.

Это еще одна замечательная особенность джазового стиля: он и по сей день поднимает вопросы о порядке и хаосе, структуре и случайности. Но импровизация джазовых музыкантов остается для многих слушателей чем-то непостижимым, несмотря на то, что именно импровизация лежит в основе человеческого общения. Никто ведь не выходит на пару пива с приятелем, заранее написав сценарий дружеской болтовни.

Почему джаз улучшает настроение? Потому что сама эта музыка - в лучших ее проявлениях - дерзка, богата и неистощимо изобретательна. Не могу даже представить себе, каково было бы вдруг лишиться возможности вновь послушать масштабную элегию Майлза Дэвиса Sketches of Spain или прочувствовать страстную перекличку контрабаса и саксофона на альбоме Mingus Presents Mingus (оба они были записаны в 1960 году). И я знаю, что и через десять лет буду слушать тройной альбом Epic, вышедший 5 мая и переполненный огнем и энергией саксофониста Камаси Вашингтона. Он работал с такими музыкантами, как джазовый пианист Маккой Тайнер и рэпер Мос Деф, но еще месяц назад я о нем ничего не слышал.

Я не перестаю удивляться людям, которые считают, что джаз живет где-то в своем отдельном мире. В списках сессионных исполнителей на мейнстримовых концертах нередко всплывают джазовые имена - как оно всегда и было. Ну да, им, как и всем остальным, нужно зарабатывать деньги. Но в этом и смысл: они погружаются в другие стили, чтобы пополнить свой джазовый арсенал - точно так же, как их арсенал в свою очередь дополняет поп, хип-хоп или R&B.

На протяжении большей части истории джаза у этого стиля не было своих отдельных образовательных учреждений. Однако сейчас он признан первым по-настоящему американским направлением искусства. Я слышал, как барабанщик Арт Блэйки рассказывал об этом аудитории на концерте в начале 1980-х; в тот вечер молодой Уинтон Марсалис был его трубачом. Сейчас Марсалис - художественный директор джазового оркестра в нью-йоркском Линкольн-центре, это единственный в США джазовый ансамбль, постоянно приписанный к какому-либо учреждению.

Марсалис, над склонностью которого постоянно напоминать о старых джазовых традициях нередко подшучивают, очень много пишет и концертирует, сотрудничая с музыкантами других жанров. Он целиком и полностью привержен идее образования. Благодаря ему и его единомышленникам обучение джазу теперь формализовано во всем мире, и сотни высококвалифицированных джазовых музыкантов ежегодно получают музыкальные дипломы. Некоторым критикам это не нравится: они считают, что музыка у таких исполнителей технична, но лишена развития. Но опять-таки, если взять лучших представителей этого стиля (а ориентироваться стоит только на лучших), то мы увидим, что современный джаз - от межкультурного фьюжна до острого авангарда - полон энергии и изобретательности.

Почему я не переношу джаз

Джастин Мойер, колумнист Washington Post

Джона Колтрейна я любил до тех пор, пока… не возненавидел его.

Когда я был еще пацаном, никто из моих знакомых уже не слушал джаз. Джаз, как динозавры, существовал когда-то давно, это был такой забытый жанр, имена из которого иногда всплывали в журнале Rolling Stone - когда рок-гитаристы претенциозно заявляли, что хотели бы играть как саксофонисты Чарли Паркер или Орнетт Коулман. Джаз уже давно не популярен, и его никто не покупает: альбом Майлза Дэвиса Kind of Blue, самый успешный джазовый диск в истории, в Соединенных Штатах был продан тиражом в четыре миллиона экземпляров. А альбом Аланис Мориссетт Jagged Little Pill - тиражом в 15 миллионов.

Мне, как подростку, жившему под Филадельфией, без машины и почти без денег, было непросто проникнуться Колтрейном в ту доинтернетовскую эпоху. Он умер в 1967 году, за десять лет до того, как я родился. Меня кто-то подвез до музыкального магазина, я наугад взял с полки одну из его кассет, внимательно изучил краткую аннотацию на вкладыше этого переиздания и стал слушать его музыку опять и опять, играя в Nintendo. Так я постепенно начинал лучше понимать его сложные композиции, вроде Giant Steps. Бежать этот марафон я взялся добровольно, и на его финише в качестве приза меня ждала любовь к Джону Колтрейну.

Но у меня возник вопрос: а так ли он на самом деле хорош?

Колтрейн, безусловно, гений техники, тут вопросов нет. Говорят, он упражнялся по 12 с лишним часов в день. Но по мере продвижения от довольно сдержанных ранних работ с Майлзом Дэвисом к куда более буйным My Favourite Things, а перед самой смертью - к сложному фри-джазу Interstellar Space, его музыка теряла традиционную западную гармонию, структуру и ритм. Это меня не беспокоило - Колтрейн мне нравился во всех вариантах. Однако кажущаяся хаотичность его поздней музыки заставила меня подвергнуть сомнению то, что я слушал до этого.

На самом ли деле Naima (1959 год) - прекрасная, меланхоличная колтрейновская баллада, посвященная его первой жене - несет в себе какой-то смысл, подобно прозе Эрнеста Хемингуэя, поэзии Гвендолин Брукс или песен Пи Джей Харви? Или, несмотря на всю красоту этой композиции, она на самом деле - лишь блестящая обертка без начинки? Может, Колтрейн просто дудит, создавая неистовые звуки, которые на самом деле ничего не означают?

Эти сомнения не помешали мне изучать джаз в университете и играть его – довольно паршиво - самому. Но на третьем десятке джаз начал вызывать у меня некую панику. Слушая, к примеру, A Love Supreme (1964 год), некогда мой любимый диск Колтрейна, я начинал замечать, что эта музыка звучит просто как набор нот.

Я понимал, что Колтрейн пытался сказать с эстетической точки зрения - у меня музыкальный диплом, в конце концов, - но все его старания казались бессмысленными. Альбом A Love Supreme с его полусырой духовностью был случайно прекрасным, как горная цепь или спираль ДНК. Конечно же, классический квартет - Колтрейн плюс пианист Маккой Тайнер, контрабасист Джимми Гаррисон и барабанщик Элвин Джонс - звучал как мощное природное явление, но природа эта была к человеку равнодушной. А другие музыканты, которыми я восхищался - Телониус Монк, Сан Ра и даже Элла Фитцджеральд, - казалось, просто придумывали свои песни прямо во время исполнения.

Ну конечно, именно так оно и было! Это же был джаз, импровизационная магия, называемая "уникально американской", и его статус священной коровы меня раздражал. Музыка, увековеченная в музеях, на почтовых марках и в документальных фильмах, звучала самодовольно. Она была ленивой, самоуверенной, почивающей на лаврах, греющейся в лучах былой славы, с которой я разминулся на десятилетия. Бах, по крайней мере, потрудился записать свою музыку нотами. Какой был смысл слушать Take the A Train, или Giant Steps, или кудахтающие Meditations (1966 год), если этот носитель не содержал информации?

Поэтому я решил воздерживаться от джаза. Миллиарды людей живут полноценной жизнью без Джона Колтрейна - значит, мог и я. Я променял джаз на музыкантов, которые, как мне казалось, говорили больше меньшими средствами: Джон Ли Хукер, The Shangri-Las, Кул Киф, Black Flag, Le Tigre, Big Freedia. Когда я пытался разъяснить мое отношение к джазу в разговоре или в печати, я подвергался насмешкам. В прошлом году статья на эту тему, которую я написал для Washington Post, вызвала сотни комментариев и писем от ненавистников, в том числе брутальный ответ одного из моих коллег. Люди, которые, как я подозревал (или знал наверняка), были меньше осведомлены о музыке, чем я, упрекали меня в необразованности, в том, что я якобы слушал не тот джаз. Их аргументы были абсурдны: "Я знаю, что ты не любишь маринованные овощи, но ты ведь не пробовал мой любимый маринад".

Другие же считали мою позицию слишком вычурной: "Ну не любишь ты джаз. И что тут такого?" Хороший вопрос. Возможно, потому, что я некогда любил джаз так сильно, я теперь чувствую себя обязанным задавать о нем жесткие вопросы, чтобы понять, почему он мне разонравился. Или же я наивно полагаю, что размышления одного культурного критика способны выдвинуть джаз на первый план. Возможно, однажды я скажу: "Джона Колтрейна я любил до тех пор, пока его не возненавидел - а потом полюбил опять".

Надеюсь, что так оно и будет. Ненавистником быть грустно.

Прочитать оригинал этой статьи на английском языке можно на сайте BBC Culture.